|
— Но ведь я не снимаюсь в кино!— так откликнулась Фаина Георгиевна Раневская на мое предложение написать о ней в «Советский экран».
Прочно, основательно, навсегда. Прекрасно сказал об этом однажды поэт Павел Антокольский: «Фаина Раневская — актриса! Погодите! Она явление природы, как Ветер и Молния. Вот она кто!» Как же совершается это чудо нашего общения с Раневской? По-разному. То вдруг мы снова повстречаемся с вами в одной из старых кинолент. В «Подкидыше», в «Золушке», в «Мечте», в «Весне»... Вот вы в «Пархоменко» сидите у рояля в каком-то прокуренном, паршивом кабачке, нелепая жалкая таперша с папиросой в углу рта, с «жестоким» романсом на устах, «пусть летят и кружат пожелтевшие листья... (и — раз!— вороватым движением — объедки с какого-то блюда) ...березы. Я одна... Я грущу», и снова — в тарелку, сорок секунд длится роль—сорок лет она уже на нашей памяти, да и вы сами всегда с доброй улыбкой говорите; «Мне эту женщину было жалко. И, кажется, только мне одной». То вдруг мы услышим по радио ваш прелестный рассказ о том, как вы снимались однажды. В сценарии не было для вас роли, но режиссер так загорелся, что решил переделать попа на попадью. Не было и текста, он предложил вам импровизировать. И войдя в поповский дом, вы так изъяснялись с канарейками: «Рыбы мои дорогие, вы все прыгаете, прыгаете, покоя себе не даете», так миловались со своими ненаглядными свиньями: «Ну, дети мои родные, кушайте на здоровье», вы великолепно сымпровизировали этот характер, неотделимый от хрюкающего, хрумкающего, хряпающего, утробного мира. Это была «Дума про казака Голоту» и прекраснейший кинорежиссер Игорь Савченко. («А вы знаете, какое чудо сделал Савченко?.. Что вы волнуетесь, сказал он мне, это же репетиция. А сам снимал!») То вдруг по телевидению покажут целую панораму ваших ролей (нет о вас фильма, но существует такая телепередача), и тогда со всех концов страны летят к вам письма, звонки-звонки в вашем доме на Южинском переулке... После передачи позвонил писатель Леонид Леонов: «Неужели все это были вы одна?!» Галина Уланова: «Я это уже видела. Но вчера вы играли гораздо лучше!» Парадокс? Нет. Вы действительно раз от разу «играете лучше», смотритесь неотразимее в ваших старых картинах. Таково свойство киноклассики. А ваши роли, пережив многие из фильмов, в которых они сыграны, соединившись воедино, став экранным миром Фаины Раневской, став образной эмоциональной памятью о нем миллионов зрителей, конечно, принадлежат классике, великим проявлениям киноискусства. Вот почему в каждом из нас всегда живет готовность к встрече с вами, память и ожидание такой встречи. Вот почему ваше общение с нами постоянно. Ваши роли в кино {как и театре) оценены критикой и описаны тысячекратно. И все же я рискну напомнить об одном, может быть, самом главном. Вспомним ряд ваших фильмов: «Пышка», «Мечта», «Золушка», «Подкидыш», «Весна» (какие ясные, простые заглавия!). В каждом из них ваши героини непременно противостоят, противоречат, выражают собой некую антитезу главному мотиву картины. Нет в госпоже Луазо сердечности и великодушия Пышки... Нет у престарелой и нелепой Маргариты Львовны никаких надежд на лучезарную весну и любовь... Лишь промелькнет е жизни суматошной и доброй Лелечки ребенок, «деточка», останется неудовлетворенной ее жажда материнства... А в образе Розы Скороход, главной героини "Мечты», тема несостоявшейся жизни поднимется до трагедийных высот... Но через все эти образы, через все эти жизни вы проносите тему добра. Вы его рыцарь и защитник, даже тогда, когда ваши героини слепо поклоняются злу, жестокости, лицемерию. Вы и здесь отстаиваете добро, эта цель каждый раз начертана на образе, потому что ваша душа и мысль всегда живут в роли. Зло для вас — это трагедия добра; дурное, страшное — это горькая потеря доброго, светлого. Мы всегда ощущаем это, даже в самом остром, смешном или трагедийном рисунке. Каждая ваша экранная работа—это непременное обогащение роли. Вы — гениальный импровизатор и прекрасный писатель, творящий в воображении, вслух, без листа бумаги. Многие короткие роли целиком придуманы вами. Многие дописаны, причем именно ваши фразы оказывались крылатыми и порой, как один блистательный штрих, целиком очерчивали роль. «Муля, не нервируй меня!» — это великолепный экспромт актрисы на съемочной площадке «Подкидыша». (Забавно, что одна эта реплика принесла Раневской поистине легендарную популярность.) Но таких примеров десятки, сотни. В фильме «Человек в футляре», играя жену инспектора гимназии (роль, опять-таки практически не имевшую текста), Раневская придумала фразу, которая и сегодня на памяти у тысяч зрителей: «Я никогда не была красива, но всегда была чертовски мила». Придумала и — потеряла покой. Господи, ведь это Чехов, как же я посмела что-то присочинять?! Маялась страшно, наконец позвонила Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой и, рассказав все, спросила: «Что бы сказал Антон Павлович?!» Та помолчала. Подумала, словно представив себе эту картину. И ответила: «Он бы улыбнулся».
Чтобы встретиться с вами сегодня, ваши почитатели, вернее, счастливейшие из них, с заветными билетами приходят в театр имени Моссовета. Они могут увидеть вас в двух спектаклях. «Дальше — тишина» — уже десять лет на сцене. «Правда — хорошо, а счастье лучше» — премьера нынешнего сезона. Но оба спектакля были, есть и будут премьерными, если полагать, что премьера — это особый, праздничный настрой театрального вечера, аншлаг, новизна успеха. А Раневская не повторяется ни в одном исполнении роли. За несколько часов до того, как раскроется занавес, актриса выезжает из дома в театр. «Куда же ты?! Вернись! Я все прощу!» — так каждый раз (улыбается Фаина Георгиевна) безмолвно восклицает Мальчик — ее собака, найденыш, спасенный ею однажды на Тверском бульваре... и остается ждать.
В спектакле «Дальше — тишина» Раневская играет Люси Купер, старую американку, любящую супругу и мать — преданную детьми, по их воле разлученную с мужем и отправленную в дом для престарелых. Для актрисы — это венец многих ее драматических ролей, ее дум о жизни, веры в неугасимость добра, в просветляющую силу сострадания. Эти чувства она отдает в зрительный зал, вызывая потрясение в миллионной аудитории, увидевшей благодаря телевидению этот спектакль. ...Иногда после спектакля «Дальше — тишина» я заглядываю за кулисы — к Раневской. Она одна в гримуборной, в наступившей тишине. Безмерно усталая. Как-то горестно и счастливо просветленная. Вся еще охваченная волнением. Как прекрасно бывает в эти минуты ее лицо. Я вспоминаю женские портреты Рембрандта, в которых художнику удавалось запечатлеть мгновенье и всю жизнь человека. Ты медленно — словно во Времени — отходишь, отдаляешься от портрета рембрандтовской «Старушки»,и наступает «оптическое волшебство» —стираются, тают морщины, горестные складки, исчезает старость, усталость, печаль, и вот перед тобой блистает молодое, прекрасное лицо женщины, еще не изведавшей многих-многих лет жизни, и дальше — точно в дымке, в грёзе — светится самая юность, как видно, бессмертная, неувядающая!.. Так и лицо Раневской в эти мгновения. Точно перед тобой распахивается сказочный коридор времени и на ночном перроне, вкруг него, где только что расстались навсегда старая Люси Купер со своим мужем, реют образы, души людей: и странная миссис Сэвидж, и гордая, непреклонная Бабушка из спектакля «Деревья умирают стоя», и беззащитная, сломленная жестокостью ближних Верди из «Лисичек»... Люди, жизни... и еще дальше, в прозрачной дымке времени сама она, девочка из 1915 года, из своего самого первого спектакля, из массовки на сцене дачного театра в Малаховке, странная, смешная барышня, упавшая в обморок, над которой склонился великий Илларион Певцов, встревоженно и изумленно: как это можно по-настоящему лишиться чувств от любви и сострадания к герою спектакля?!.. «Вспомните мои слова,— говорит Певцов,— она станет настоящей артисткой!» Вся жизнь... Под гром восторженных аплодисментов на сцене появляется Раневская — старая нянька Филицата в спектакле «Правда — хорошо, а счастье лучше». В пестрый, гротесково заостренный, озорной спектакль, поставленный Сергеем Юрским, она — как камертон, как непререкаемую правду — привносит дух и плоть драматургии Островского, сочность, ядреность и мудрое лукавство его народных характеров. Она будто бы и не главная в пьесе, но выведена режиссером на самый крупный и яркий план и по-бурлацки, захватывая силой, молодостью таланта, «тянет лямку» всего театрального действа. (А как поет — поучиться бы нашим «микрофонным шансонье»!). Спектакль поставлен с огромным уважением к дару, возрасту и всенародной славе актрисы. Это — настоящий бенефис Фаины Георгиевны Раневской, которая шестьдесят пять лет назад впервые ступила на театральную сцену.
Из многих граней этой великой творческой личности (а здесь надо вспомнить и могучий ум, и сердце Раневской, и ее энциклопедическую культуру, и громадный жизненный опыт, и сохранившееся при этом феноменальное чувство юмора!) я хотел бы здесь отметить отношение Раневской к творчеству — то, что дает бесценный нравственный и художнический урок новым поколениям актеров. Жизнь в искусстве неотделима для нее от величайших ценностей нашего мира, от Пушкина и Толстого, от Чехова и Станиславского...
Крайне редко Раневская бывает довольна сыгранным спектаклем. Она безмерно требовательна к себе. Но однажды я услышал от нее пушкинские строки: Да, мне удавалось Сегодня каждое движенье, слово. Я вольно предавалась вдохновенью, Слова лились, как будто их рождала Не память рабская, но сердце..
Впервые увидев Инну Чурикову в фильме "Начало», Раневская была покорена ее игрой. Однажды поделилась со мной: «В Инне Чуриковой мне интересна ее неповторимость. Она необыкновенно достоверна. Я верю каждому ее движению, взгляду. Верю ее глазам. Никогда не забуду, как она угощала своего любимого: «Ешьте, это птица», как держалась, смотрела на него. И — делалась красивой! Талант делает человека красивым. А ее Любовь Яровая!.. Как она ринулась в революцию от личного счастья! Чурикова играет народоволку по духу. А многие играли просто «хорошеньких», вот я, красавица, а ухожу в революцию, и это была неправда. Сейчас уже не все понимают, какой ценности, правды и силы эта пьеса Тренева. Но я хорошо помню то время, помню Тренева еще учителем гимназии в Симферополе, где я играла. Он писал эту пьесу «у меня на глазах». Можете сказать, что через вас я объяснилась в любви актерам, которые играли в фильме «Любовь Яровая». Алла Демидова, сыгравшая Панову, ее порочное равнодушие к происходящему, радость по поводу гибели людей!.. Как она несет эту тему великолепно! В старину таких актрис называли «кружевницами». И, по-моему, просто неповторим Андрей Попов в роли профессора Горностаева».
Для меня всегда светлым примером, актерской скромности был и остается Василий Иванович Качалов. Помню, как вернулся он однажды из театра домой (мне случилось быть у него в гостях), чем-то ужасно подавленный, расстроенный. Мы сели обедать. Василий Иванович старался держаться как обычно, не выказывая никак своего настроения. А потом вдруг сказал как-то очень растерянно, горько: «Я больше не играю в «Трех сестрах». Меня сняли с роли Вершинина». И, помолчав, добавил: «Что ж, наверное, это справедливо. Болдуман моложе и красивее меня». Это был Качалов. Великий артист».
— Нет-нет,— всякий раз отвечает она.— Я не имею права говорить о том, что думали и чувствовали другие люди. Как знать, хотели бы они этого?.. Три года я писала книгу и порвала ее. Страницы усеяли всю комнату, как белые мертвые птицы. Я нашла объяснение у Стендаля: если у человека есть сердце, он не хочет, чтобы его жизнь бросалась в глаза. Я вообще, мой дорогой, очень не люблю высказываться, Для меня актер полностью самовыражается только в своем творчестве. Я всегда завидовала актерам, которым удавалось выявить себя творчески до конца — завидовала им светлой завистью. «Советский экран» № 09, 1981 год |
[Советский Экран] [Как они умерли] [Актерские байки] [Автограф] [Актерские трагедии] [Актеры и криминал] [Творческие портреты] [Фильмы] [Юмор] [Лауреаты премии "Ника"] [Листая старые страницы] |